МЕТЕОРИТ

Источник: http://october12.narod.ru/pisanina/prose.htm

АЛЕКСАНДР ТЕЛЛЕР

МЕТЕОРИТ

Запад есть Запад,
Восток есть Восток,
и с мест они не сойдут.

Р. Киплинг

Двести с лишним лет назад Парижская Академия наук приняла решение никогда более не рассматривать проекты вечных двигателей и сообщения об упавших с неба камнях.
    Изобретать вечный двигатель в наши дни никто уже не возьмется: образование не позволяет. Что же касается небесных камней, то они все еще падают время от времени, и если бы современные академики продолжали придерживаться решения, принятого в старину их парижскими коллегами, то история, которую я собираюсь рассказать, не могла бы произойти. Однако она произошла в действительности, и это вынудило меня присвоить вымышленные имена ее участникам и намеренно исказить некоторые детали моего рассказа с тем, чтобы никто из читателей не увидел в нем обидного для себя намека, которого на самом деле здесь, конечно же, нет.
    После окончания университета я был распределен в НИИ, который находился в столице одной Солнечной республики. Я думаю, читатель поймет, что речь идет об одной из Солнечных Советских Социалистических республик. В каждой из них была своя академия наук, а, значит, и свои академики, и тот, кто внимательно следил за научным прогрессом в Солнечной республике, куда загнала меня комиссия по распределению, вне всякого сомнения знаком с именем местного академика Али-Аскера Зейналова, величайшего во всей этой небольшой республике геолога.
    Адыль Зейналов, единственное дитя великого ученого, оказался моим непосредственным начальником. Он был всего на три-четыре года старше меня, но уже заканчивал заочную аспирантуру и собирался защищать диссертацию на звание кандидата геологических наук, сделав тем самым первый шаг по стопам своего великого отца.
    Диссертация Адыля была посвящена разведке нефтяных месторождений с искусственных спутников. К моменту нашего знакомства черновик диссертации был уже почти готов. Оставалось только дать математическое обоснование сформулированных в диссертации результатов, и, поскольку сам Адыль был в математике слабоват, то оказалось, что я подвернулся ему весьма кстати.
    Несколько месяцев подряд я терпеливо выводил для него громоздкие, уродливые формулы и писал отвратительные программы, по которым слабенькая институтская ЭВМ печатала длиннющие унылые таблицы. Три пышные девицы местного происхождения, неизменно одетые с исключительно сертификатным изяществом, рисовали по этим таблицам графики на больших листах ватмана.
    Графики были великолепны. Плавные изгибы разноцветных кривых были изысканно элегантны. Они казались необычайно убедительными, вне всякой зависимости от того, в чем они должны были убеждать; более того, они выглядели очень оптимистично, даже если смотреть на них вверх ногами или сбоку. Если бы пояснительные надписи на них были выполнены на каком-нибудь иностранном, а не на местном языке, можно было бы подумать, что они, как и туалеты их создательниц, были куплены в валютном магазине. Ни ИБМ, ни Юнайтед фрут не постыдились бы украсить такими диаграммами свои прохладные, залитые мягким светом интерьеры. Наверное, именно так должны были выглядеть графики, иллюстрирующие ход рассуждений и выводы, изложенные в солидной кандидатской диссертации.
    И вдруг я обнаружил, что эти красивые рисунки полны грубейших ошибок.
    До этого открытия мне ужасно нравилось, что результаты моих скромных трудов облекаются в столь торжественную форму. Я подолгу отирался около трех девиц, с изумлением наблюдая за происходившим под их руками чудом превращения плохо отпечатанных таблиц в яркие картинки.
    По-видимому, девицы превратно истолковывали мой интерес к их деятельности как неловкое прикрытие интереса к ним самим. Мне трудно утверждать это с полной уверенностью, так как по-русски они при мне почти никогда не говорили, а понимать местный язык я так и не научился. Как бы там ни было, девицы вправе были ожидать восхищения со стороны скромного (увы, не нравом, а только доходами) молодого инженера, приехавшего к ним из России. Они так гордо носили свои широкие зады, в их густо набеленных лицах невинность взгляда так выразительно соседствовала с опытностью губ, а ноги были так очаровательно волосаты... Не будучи в силах вообразить, что приветливую прелесть девушек средней полосы приезжий инженер мог предпочесть потливой пышности Востока, они ждали от меня знаков внимания и потому мое мягкое указание на неточность восприняли как попытку завязать куртуазный разговор. Девицы молча дали мне договорить. Затем последовал короткий обмен презрительными репликами на незнакомом мне языке, после чего все трое обидно засмеялись и вернулись к прерванной работе.
    Это следовало понимать так: гяур, который родился не под священной сению Корана и которого не коснулась высокая мудрость шариата, не может рассчитывать на взаимность мусульманских дев. Нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет — пророк его. И точка.
    Отчаявшись объясниться с сертификатными девами, я побежал к Адылю. С невозмутимым спокойствием выслушав мой взволнованный рассказ, Адыль безмятежно заявил:
    — Нет, ала, все правильно.
    — Но как же правильно?! — кипятился я. — Как же правильно?! Вот как должно быть правильно!
    С этими словами я развернул перед Адылем лист миллиметровки, на котором, как мог аккуратно, набросал несколько верных кривых. Взглянув на них, Адыль решительно бросил:
    — Пошли!
    Я схватил миллиметровку и поспешил за ним в комнатушку, где трудились три девицы. Короткой фразой и резким мановением руки Адыль отогнал их от стола и мрачно уставился на плоды их трудов. Я пустился в объяснения.
    — Вот эта кривая, — обличал я девиц, тыча пальцем то в формулы, то в графики, — должна идти вниз, а у них идет вверх. А у этой функции в этой точке экстремум, а здесь...
    Я говорил довольно долго. Адыль все это время молчал, а девицы поглядывали на меня из угла с откровенной насмешкой. Наконец поток моих разоблачений иссяк. Адыль помолчал еще немного и вдруг удивленно сказал:
    — Смотри, э! Совсем непохоже!
    От этих слов я как будто прозрел. Действительно, сходства было мало. Графики, нарисованные мной, были правильны — и только. Они были скучны и тривиальны, как прогноз погоды, сулящий дождь на завтра после целой недели нескончаемых дождей. И так же, как этот прогноз, они ни в кого не могли вселить оптимизм. Картинки же, нарисованные девицами, были, безусловно, великолепны. Я понял, что выбор Адыля предрешен. Но надежда все еще не покинула меня, и я предпринял последнюю попытку:
    — Адыль, — льстиво сказал я, — ты представь, как будут выглядеть эти кривые, если их нарисовать как следует, цветной тушью. А то что у них — все вверх да вверх...
    Это было задолго до того, как я впервые побывал за границей. В Советском Союзе же публичных домов, как известно, не было, так что у меня никогда не было возможности видеть, как работают их зазывалы. Но до сих пор мне кажется, что голос мой, когда я говорил это, звучал как у начинающего зазывалы самого захудалого публичного дома.
    — Пускай идут вверх, — решил Адыль. — Кто проверит?
    Никто ему не ответил. Ясно было, что ни один человек в здравом уме никогда не подумает проверять графики. В этот момент я понял, как чувствует себя умная женщина, которой предпочли красивую. Три коварные соблазнительницы молча торжествовали победу в углу. Я повернулся и вышел из комнаты.
    Я бродил по коридору и курил сигарету за сигаретой. Мне было горько. Мне было жаль нескольких месяцев нудного, добросовестного и, как оказалось, никому не нужного труда. Мне было жаль себя, одинокого и тоже никому не нужного в этом чужом городе. Я бродил по коридору и бормотал про себя какую-то несусветную чушь.
    — Пусть отныне Рафики, — шевелил я губами, — рисуют сами графики. Пусть теперь невежда-Рафик сам себе рисует график. А попробовал бы Рафик сам построить верный график.
    Это было глупо вдвойне: моего обидчика звали не Рафик, а Адыль, и никто не ставил мне в вину неверно построенных графиков. Но мало ли что лезет в голову огорченному человеку! Вершиной моих поэтических упражнений стало такое двустишие:

    Одна из девиц, приоткрыв дверь, выглянула в коридор и позвала меня:
    — Дима, — сказала она, — идите, Адыль зовет.
    Я вошел в кабинетик Адыля. Адыль сидел за столом и смотрел на меня с мягкой укоризной.
    — Зачем кричал? Зачем дверь хлопнул? Зачем убежал?
    Я оторопело молчал.
    — Зачем меня обидел? — завопил он, распаляясь.
    Я прямо-таки осатанел от его наглости.
    — Я тебя обидел?!! Да ты!..
    Но Адыль не дал мне продолжить. Он подошел ко мне, обнял за плечи, как друга, и подтолкнул к стулу. Я сел.
    — Подожди, дорогой. Посиди. Зачем кричишь? Я в одно место позвоню, потом все скажешь.
    И я, дурак несчастный, сидел и смотрел, как он, привалясь задом к столу, крутит диск, и слушал, как он говорит с кем-то на своем тарабарском языке, и устало удивлялся хамству аборигенов, которые никогда не считали нужным переходить ради меня на русский язык, тем самым полностью исключая меня из круга своего общения.
    Но Адыль вдруг перешел на русский.
    — Слушай, мама! — заорал он, весело косясь на меня хитрым черным глазом. — Я сегодня гостя к нам приведу!
    На хрена мне знать про его гостей? — подумал я. А Адыль продолжал орать в трубку:
    — Как кого?! Я тебе сто раз говорил, кого. Диму Коркина! Э-э-э, мама, я тебе тысячу раз говорил. Забыла, э! Клянусь, забыла! Я же только вчера тебе рассказывал, какой умный парень, в Москве университет кончал, полдиссертации мне сделал, ты говоришь, приведи в дом...
    Тут он умолк на некоторое время — видно, мать что-то ему отвечала. Потом, прикрыв трубку ладонью, он сказал мне вполголоса:
    — Клянусь, совсем старая стала, все забывает.
    Остаток разговора происходил снова на местном языке.
    Повесив трубку, Адыль схватил меня за рукав и со словами — Все, дорогой, поехали! — поволок меня к двери.
    — Куда? — слабо запротестовал я.
    — Ко мне!
    — Но...
    — Слушай, Дима! Если ты сейчас ко мне не поедешь, то, клянусь отца-матери, ты — мой враг!
    Я испугался и прекратил сопротивление. И тогда Адыль вдруг заговорил по-человечески:
    — Слушай, Дима, не надо на меня обижаться. Разве я не понимаю тебя? Я все понимаю. Тебе обидно. А-а! Разве мне не обидно? Но разве я виноват? Мне защититься надо.
   
    С этими словами Адыль выволок меня в коридор и снова пустился орать во всю глотку:
    — Во всем эти ишаки виноваты! Разве им правда нужно? Им картинки нужно! А-а-а, ишаки проклятые! Агх зувэ сикким!
    Так, ругательски ругая ученых ишаков, он промчался по пустому коридору, а я за ним, мимо закрытых дверей — за некоторыми из них и сидели те самые ишаки — и выбежал на улицу. Мы сели в его машину, он завел мотор, и через десять минут я впервые в жизни входил в апартаменты академика Зейналова.
    Нас встретила мать Адыля, полноватая женщина, одетая в простое темное платье. Как у многих здешних женщин в семьях, где еще не до конца забыты обычаи старины, ее ладони и седеющие волосы были окрашены хной. На вид ей было лет пятьдесят с небольшим. В этом возрасте у людей редко бывает сильный склероз, и я подумал, что Адыль, по-видимому, сильно преувеличил ее забывчивость.
    — Хош гяльмисиниз! — радушно приветствовала она меня.
    — Здрасьте, — ответил я и на всякий случай добавил: — Спасибо.
    Адыль провел меня на балкон, где совсем юная и почему-то очень мрачная девушка уже проворно накрывала на стол. Я вежливо поздоровался с ней, но она, воспитанная в других, куда более строгих правилах, чем я, ничего не ответила, игнорируя постороннего мужчину. Вскоре она подала нам чай, с которого здесь принято начинать любое угощение, и исчезла, а после чая Адыль стал показывать мне квартиру.
    Незадолго до окончания университета я случайно попал на экскурсию по усадьбе графа Шереметьева. Нечего и говорить, Шереметьевы жили куда роскошней Зейналовых. Именно поэтому, подсознательно сопоставляя то, что показывал мне Адыль, с впечатлениями от осмотра графской усадьбы, я смог в спокойном и сдержанном тоне выразить свое искреннее восхищение коллекциями старинного оружия, серебра, японского фарфора, саксонского фарфора, ковров ручной работы, на одном из которых был изображен сам академик Зейналов, и множеством разнообразных редкостей и диковинок.
    В конце осмотра Адыль подвел меня к плотно прикрытой двери.
    — А это — пахана кабинет, — сказал он и хотел было пройти мимо.
    — Можно посмотреть? — попросил я.
    Адыль заколебался.
    — Там ничего нет, только книги. Пахан не любит, чтобы туда ходили.
    Но я объяснил Адылю, что не рассчитывал увидеть там чудес, достойных музея Восточных культур, а только хотел взглянуть на комнату, в которой работал великий ученый. Адыль, оценив мои мотивы, открыл передо мною дверь, и я, затаив дыхание, переступил порог кабинета.
    Оказалось, что это была самая маленькая комната во всей квартире. Мне она показалась даже тесноватой. В комнате стоял самый обыкновенный диван и необъятных размеров письменный стол с вращающимся креслом. Все пространство стен, от пола до потолка, было занято книгами.
    Тихо ступая по мягкому ковру, я робко приблизился к столу. Его полированная поверхность была почти пуста и слегка покрыта пылью. В одном углу стола лежала подшивка журнала «Советский экран», полуприкрытая старым номером «Недели». В другом я увидел потрепанную книжку. Это была «Анжелика в Новом свете». Во главе стола возвышался массивный письменный прибор из бронзы. Рядом с письменным прибором лежал метеорит.
    — Что это? — спросил я Адыля.
    — Метеорит, — равнодушно ответил он.
    — Настоящий?! — изумился я.
    — Настоящий? — переспросил Адыль, интонацией отвергая мои сомнения. — Он не просто настоящий. Он теплый еще!
    — Как — теплый? — не понял я и невольно коснулся метеорита пальцами. Он был комнатной температуры.
    Адыль рассказал мне, что несколько дней назад где-то в горах геологи увидели, как совсем близко от них упал метеорит. Они отыскали его и с первой же оказией переслали в столицу. Вскоре посланец неведомых далей обрел вечный покой на пустынном письменном столе академика Зейналова.
    Я уже открыл было рот, чтобы спросить Адыля, почему этот метеорит украсил собой письменный стол, вместо того, чтобы, удовлетворив любознательность исследователей, лечь под стекло музейной витрины. Но случай пришел мне на помощь, не дав совершить непоправимой бестактности: нас позвали к столу.
    Обедали мы с Адылем вдвоем. Когда, порядком выпив, мы кончали с закусками, к нам подсела мать Адыля.
    — Ты, наверно, москвич, сынок? — спросила она.
    — Москвич, — согласился я.
    — Я по разговору узнала. Наши русские не так говорят.
    — Да, — сказал я. — Меня многие по разговору узнают.
    — А ты не похож на русского, сынок, — безошибочно разоблачила меня она и добавила, повернувшись к сыну: — Ай, Адыль, он на нашего похож.
    — Э-э, мама, он и есть наш! Самый настоящий наш! Да, Дима? — закричал Адыль, вскочив из-за стола и обняв меня за плечи. — Я теперь буду тебя Дадаш называть! Давай выпьем, Дадаш! Как твоего отца зовут?
    — Моисей Абрамович, — признался я.
    — Давай выпьем, Дадаш Моисеевич, Дадаш Муса-оглы!
    — Моисей по-нашему — Муса, — объяснила мне его мать.
    Я поднял рюмку и сказал, обращаясь к ней:
    — Я хочу выпить за ваш гостеприимный дом и за его хозяйку. Чтобы в вашем доме всегда было счастье и радость!
    — Чтобы в этот дом каждый день был хотя бы один такой гость, как дорогой Дадаш Муса-оглы! — воскликнул Адыль.
    — Чтобы ваш сын еще сто лет радовал своих родителей! — не уступал я.
    — Чтобы твои родители еще двести лет смотрели на тебя и плакали от счастья! — продолжал наступление Адыль.
    Мне не хотелось, чтобы мои родители двести лет плакали, и я предложил ничью:
    — Давай выпьем за наших родителей, Адыль. За твоих и за моих. Пусть будут здоровы и счастливы.
    — За сказанное! — согласился со мной Адыль, и мы начали чокаться.
    Как подчиненный Адыля, я должен был, демонстрируя свое уважение к нему, держать рюмку чуть ниже, чем он. Адыль, в свою очередь, тоже опустил рюмку, как бы говоря мне, что здесь нет ни начальников, ни подчиненных, что когда мы сидим за одним столом и едим один хлеб, мы братья и во всем равны, а, опуская свою рюмку, он делает мне уважение как гостю. Я не хотел сдаваться и опустил свою рюмку еще чуть ниже. Адыль опустил свою. В конце концов, обе наши рюмки оказались на полу. Паритет был достигнут. Мы сдвинули их, расплескивая коньяк, и снова подняли.
    — Сагол, гардашим! — сказал Адыль.
    — Будь здоров, брат мой! — сказал я.
    И мы, наконец, выпили.
    Мать Адыля поднялась и, неслышно ступая, вышла из комнаты. Вскоре появилась мрачная девушка с подносом, на котором, источая неописуемый аромат, дымились две тарелки пити. Мы снова выпили и стали есть.
    — С этим метеоритом, да, целая история была! — сказал вдруг Адыль.
    — Что за история? — поинтересовался я.
    — Во вторник его принесли, — начал рассказывать Адыль, а в среду заседание президиума было.
    — Какого президиума?
    — Академии наук, да. А пахан не пошел, дома сидел. Теперь, один приходит — я его знаю, он в том году докторскую защитил, — и спрашивает:
    «Али-Аскер-мюэллим дома?»
    Ему говорят:
    «Дома. А вам зачем?»
    Он говорит:
    «Президент велел сказать, чтоб он на заседание пришел.»
    Пахан вышел, говорит:
    «Нет-ала, не пойду. Я болею.»
    Он ушел, потом опять приходит:
    «Президент велел вам обязательно прийти.»
    Пахан говорит:
    «Президент говно кушал! Кто он такой, чтоб мне велеть? Не пойду.»
    «Али-Аскер-мюэллим! Что я президенту скажу?»
    «Что хочешь, скажи! Мое какое дело?»
    Он ушел, потом опять приходит:
    «Президент просит метеорит.»
    «Какой метеорит?»
    «Ваш метеорит.»
    «А зачем президенту мой метеорит?»
    «Али-Аскер-мюэллим, президент мне голову снимет!»
    «Зачем тебе голова? Сними ее сам, отдай президенту и скажи метеорит. Он поверит. Он в метеоритах не понимает.»
    История метеоритных злоключений несчастного доктора наук продолжалась в том же унылом и однообразном ключе под плов, а затем и под сладкое. Метеорит остался лежать там, где я его видел, а президент академии наук был публично оскорблен и унижен. Однако эпилог этой истории оказался весьма неожиданным.
    К концу обеда, когда мы с Адылем были уже крепко под мухой, он потребовал с меня поклясться жизнью моих родителей, что я никогда и никому не выдам секрета, которым он собирался со мной по-делиться. Я попытался отделаться честным словом, но у Адыля были свои представления о чести, и мне в конце концов пришлось-таки произнести абсурдную фразу «клянусь отца-матери». Тогда Адыль сказал мне, что в ближайшем будущем при местной академии наук будет организован институт космических исследований, директором которого будет назначен он, Адыль Зейналов.
    Я ему не поверил. Во-первых, в моем представлении, Солнечной республике космические исследования были нужны, как Монголии подводная лодка. Во вторых, при всем своем грандиозном блате, Адыль, как мне казалось, на институт не тянул. В третьих, и это был мой самый сильный довод, униженный президент никогда не утвердил бы сына своего обидчика в высокой должности.
    К счастью, у меня хватило ума не приводить Адылю первых двух доводов. В ответ на третий, Адыль засмеялся и сказал:
    — Ты подожди. Мой пахан их всех имел.
    В последующие недели окопная война за обладание метеоритом накалила обстановку в академии до предела. При всей своей огромной власти, президент был не в силах повлиять на мятежного академика. При всем своем громадном авторитете и связях, Зейналов не мог безнаказанно оскорблять президента. К тому же у Зейналова была Ахиллесова пята: приближался день защиты Адыля. Поползли слухи о тайных переговорах о прекращении огня.
    За неделю до Адылевой защиты мне попалась на глаза республиканская газета на русском языке. Среди третьеразрядных местных новостей была затеряна небольшая заметка о том, что академик Зейналов передал в дар науке собственноручно найденный им метеорит.
    Как мне рассказал потом Адыль, его отец принес завернутый в газету метеорит на заседание президиума академии наук. Когда президент, с приличествующим его положению опозданием, утвердился во главе стола, академик Зейналов скромно попросил слова. Президент с достоинством ответил, что слово будет ему предоставлено, когда до него дойдет очередь, а пока президиуму предстоит обсудить действительно важные вопросы. Однако сразу же после обязательного упоминания эпохальных решений последнего пленума Зейналову дали слово.
    Зейналов произнес краткую речь о том, что мудрец отличается от ишака не тем, что не делает ошибок. Нет, от ошибок никто не застрахован, и он, академик Зейналов, совсем недавно убедился в этом на собственном поучительном примере. Очень важное отличие мудреца от ишака состоит в способности первого распознать свои ошибки и честно признать их перед лицом товарищей по работе. Что же касается небесных явлений, к числу которых, как известно его ученым коллегам, относятся и метеориты, то они, по всем советским законам, принадлежат народу и науке, полномочным представителем которой в нашей республике является всеми глубоко уважаемый президент академии наук. И хотя метеорит, как мы все з наем, является камнем и, как таковой, казалось бы, подлежит изучению геологами, он является не просто камнем, а камнем, упавшим с неба. И он, академик Зейналов, хоть и с опозданием, но все-таки понял, что в случае метеоритов их происхождение, а не физическая или, допустим, химическая сущность определяет, какой отрасли советской науки надлежит заняться его изучением. И, как и с любым сложным научным вопросом, пусть его решает тот, кому партия и правительство заслуженно доверили такие вопросы решать.
    С этими словами академик Зейналов развернул газету и вручил президенту предмет раздора.
    Престарелый президент поднял его над головой жестом капитана хоккейной команды, показывающего болельщикам кубок, только что завоеванный в честной борьбе. Он быстро овладел своими эмоциями и произнес ответную речь, в которой тоже промелькнули параллели между некоторыми, не будем их называть, академиками и ишаками. Однако он тут же выразил от лица науки и народа, которому она принадлежит, заслуженную признательность за столь редкую находку.
    После этого президиум перешел к текущим вопросам, и метеорит больше не упоминался. Тем не менее, всем было ясно, что настал долгожданный мир.
    Научная общественность республики отреагировала на наступление мира с горячим энтузиазмом. Академик Зейналов получил несколько публичных щелчков по носу, которые он перенес с должным стоицизмом. В газетах промелькнули сообщения о крайне необычном химическом составе метеорита. Адыль легко защитил диссертацию. Вскоре после этого было объявлено о создании республиканского института космических исследований. Директором нового института был назначен заслуженный старик, заложивший основы своей карьеры активной поддержкой революционных в ту пору идей академика Лысенко. Адыль получил пост зама по науке.
    Он великодушно предложил мне возглавить институтский ВЦ, но срок моей трехлетней службы молодым специалистом подходил к концу, и мне не терпелось поскорее вернуться в Москву.
    Перед отъездом я зашел попрощаться с Адылем. В этот раз он сам предложил мне взглянуть на кабинет отца.
    Там мало что изменилось. «Неделю» сменила «Работница», «Анжелика» куда-то исчезла, но метеорит по-прежнему лежал рядом с богатым письменным прибором. Я с изумлением посмотрел на Адыля.
    — Слепок, да, слепок! — сказал Адыль. — Гипс!
    Я непроизвольно поскреб метеорит ногтем. На ощупь метеорит не отличался от настоящего.
    — Не этот слепок. Тот, — пояснил Адыль и добавил. — Так ему пахан и отдаст метеорит!